Жара на Севере убийственна. Ну, то есть те два-три дня, когда она действительно там бывает. Воздух почти не движется и вокруг каждого человека роится огромная туча мошек. Беспощадных. Настойчивых. Мелких. Неотвратимых.
Ожидание такси превращается в муку. Хочется взять телефон и буквально «взорвать мозг» диспетчеру за нерасторопность таксиста. Ну, почему, почему все так…безрадостно.
Стрекоз-молодес
Такси останавливается рядом. Запихиваю туда сначала коробки, потом сумку, которую только в насмешку можно именовать дамской, потом спортивную и, наконец, втискиваюсь сама.
– Окна закройте.
– Не нравится так? – акцент бьет по ушам. Инстинктивно съеживаюсь. Я, знаете ли, толерантная и все такое, но уж слишком много в последнее время сообщений в прессе про водителей-мигрантов, купивших права.
– Мошки, – решила быть немногословной. Авось, пронесет.
Однако водитель был настроен на другую волну. Он буквально жаждал общения.
– Мошки много, да. Мошка, он кусучий очень. Это вода уходит, и мошка много появляется, – со знанием дела сообщил таксист, – Скоро вода уйдет и стрекоз появится. Стрекоз – он молодес, он всю мошку съест и летать будет красиво. Скоро хорошо будет.
Вздыхаю. Скорее бы. Мошка меня извела вконец. Но разговор не поддерживаю. Мало ли.
– Не любишь нас? – вдруг задает вопрос водитель.
– Что, простите?
– Боишься? Не любишь приезжих?
– Да я…
– Я в городе двадцать лет живу, здесь работал, когда не было еще некоторых, когда не родились.
– Я сама – приезжая. Только второй год здесь живу, – выдавливаю из себя вполголоса. Мужчина за рулем грозен. Ему бы папаху да кинжал – все бы попрятались.
– Да я не ругаюсь, нет. Просто обидно. У меня, знаешь, три сына! Я считаю – мы русские. А то, что в паспорте написано, кому это надо. Я очень люблю Россию. И права здесь получил. Честно, – водитель будто читает мои мысли.
– Просто много сейчас приезжих…
– Сейчас и разная шваль приезжает, – тут же соглашается собеседник, – Зачем едут? Пакостить едут! Нехорошо! Стыдно за них. И за вас, русских стыдно. Все для вас мы одинаковые.
Воевать пойду
А знаете. Почему мы все одинаковые по мнению этого человека? Да потому что дальше лица не заглядываем, в глаза не смотрим. Я хотела было поспорить, но…
– Я пишу с ошибками. Столько лет здесь живу, а пишу с ошибками. И говорю плохо. Пришел на работу устраиваться, написал бумагу-заявление, а она смеется.
– Кто «она»?
– Секретарь которая. Смеется, говорит, как ребенок писал неграмотный. Я ей говорю: «Что смеешься? Где ошибка, покажи!» Она говорит – все вы такие, неруси. Обидела. Но я долго обижаться не хочу. Я – сильный мужчина.
Честно говоря, он мне уже не кажется таким страшным. Большой ребенок, скорее. Обиженный и немного потешный в этой своей обиде. Почему потешный? Сейчас расскажу.
– Я за Россию грудью встану. Защищать ее буду и детей своих защищать заставлю. Я – русский, 20 лет здесь живу.
– От кого защищать? – недоумеваю я.
– Америка мне не нравится, – на голубом глазу признается таксист, – козни против нас строит. Я тут в военкомат пришел, я ведь десантник в прошлом.
– И? – мне все еще не до конца ясна история с Америкой.
– Пришел, сказал: запишите меня на войну с Америкой. Я готов за Россию. И дети мои тоже.
Представила себе картину: посреди бела дня под два метра высотой черный, усатый то ли грузин, то ли осетин вваливается в военкомат и заявляет о готовности идти на честный бой с Америкой. Лихо.
– Записала меня женщина. Сказала, молодец, что пришел. Никого, говорит, не было еще. Да я и один бы воевать пошел, мне что! Я – за Россию. Нехорошо эта Америка про нас говорит…
С одной стороны – анекдот, фарс, с другой – задумайтесь, много ли среди нашей молодежи столь патриотично настроенных? Я сейчас не про Америку, если что, я про потенциальную готовность встать на защиту страны, которую этот человек считает своей…
Ничего не меняет
– Я стараюсь правильно жить. Бог ведь на меня смотрит. Пост соблюдаю, вредные привычки у меня нет. Но сейчас совсем по-другому люди живут. На слабого нападают. Почему?
– Потому что слабый, – машинально отвечаю я.
– С сильным можно сражаться. Честная схватка. А слабого нельзя обижать. Слабому помогать надо. Я помог недавно одному, – рассказывает мой временный собеседник, – Вечером на стоянку ехал, у клуба смотрю – одного бьют. Много народу, три-четыре. Темно. Я из машины выскочил, схватил его, тащу.
– В машину?
– Ну да. Он сильно избитый, но двигаться, говорить может. Вези, говорит, в другой клуб, там своих соберу. Я говорю, нет, тебя побили, давай отвезу или домой, или в больницу. Домой попросил. Обидчики тоже на машину сели, за нами поехали. Но я не стал убегать, нет. Я из машины вышел, рукава закатал, палку взял. Говорю: со мной бейтесь.
Картина в ночи рисуется круче, чем полотна Врубеля. Думаю, пресловутые кинжал и папаха в глазах обидчиков «нарисовались» сами. Биться не стали. Таксист считает – его испугались. А, может, решили не связываться… Кто его знает.
– Я его вез долго-долго, денег не взял. На себе почти донес до квартиры, помог. А он мне, знаешь, говорит: «Я ведь националист, дядя». Кто, говорю. «Националист. Не люблю вас, чурок»
– Бросили его, да? – спрашиваю. На самом деле хочу спросить, ударил ли, но стесняюсь.
– Не бросил. И не ударил. Потому что нельзя обижать слабого. Спросил только: «Я же помог тебе. Это ничего не меняет?». Нет, сказал, не меняет. Обидно.
Я даже не заметила, как мы доехали. Слишком увлеклась беседой. Беседа – не то слово. Это был скорее монолог. Такая история от первого лица. Взрослого с душой ребенка и отвагой зверя.
– Хорошо довез вас, да?
– Да, спасибо. Хорошей вам смены, – ловлю себя на мысли, что веду себя совсем как тот националист: попался хороший нерусский человек, но общие опасения остались неизменными. Почему так?
***
Через несколько дней появились стрекозы и мошки стало меньше. «Стрекоз» оказался реальный «молодес».
Я ничего не выдумала в этой истории и ничего не хочу дописывать. Потому что мне нечего сказать «весомого и умного». Мы такие, какие мы есть. Но давайте меняться. Немножечко. А вдруг получится?!